Накануне 30 октября, Дня памяти жертв политических репрессий, во многих российских городах пройдёт акция «Возвращение имён»: горожане будут зачитывать имена людей, которых репрессировали в годы советской власти. Одно такое имя – Егора Ивановича Шаповалова, уроженца села Стефанидинодар, — «возвращает» накануне памятной даты и наша газета. Он был арестован в 1937 г., на который пришёлся один из пиков арестов, и пять лет провёл в лагерях.
Все репрессируемые разбивались на две категории: «наиболее враждебные элементы» подлежали немедленному аресту и, по рассмотрении их дел на «тройках», — расстрелу; «менее активные, но всё же враждебные элементы» подлежали аресту и заключению в лагеря или тюрьмы на срок от 8 до 10 лет. Всего за годы Большого террора (1937-1938) по делам органов НКВД, по всем видам преступлений был арестован 1 575 259 человек, из них 681 692 человека приговорены к расстрелу.
О Е.И. Шаповалове мне рассказала его дочь, Мария Егоровна Дмитриенко. «Вы меня записываете?» — спросила она, ткнув пальцем в диктофон. И расхохоталась: «А меня потом не..? Кто мне сухари носить будет?»
— Я родилась в 35-м году, — начала она свой невесёлый рассказ, — а сестра – пятый ребёнок в семье – в 37-м. Отец пошёл её регистрировать. Там сидело трое, среди них одна женщина, и читали газету вслух: «Ленин и Сталин завоевали советскую власть»... В нашей деревне жило трое бывших моряков, находившихся в Петрограде во время революции, в том числе и мой отец. Потом, когда Сталина не стало, и люди свободней вздохнули, они вспоминали, что нашего «батьку даже к Ленину делегатом выбирали». Так вот, когда отец услышал выдержку из газеты, возразил: «А мы что, не воевали? И мы воевали, а с нами Троцкий был». И всё, на этом дело закончилось.
А потом, в августе, когда яблоки святили, приехал «воронок», хату обыскали, сундук перевернули, отца забрали.
До суда он жил в Таганроге. Мать ездила к нему на свиданье. Там он попросил её: «Дарья, не бросай детей. Ни моих, ни своих». – У папы осталось трое сыновей от первой жены, которая умерла, и уже во втором браке родились мы с сестрой.
Мама наказ отца выполнила. Одна пятерых тащила. Образования особого, правда, не дала: два-три класса, больше не было. Но от себя никого не оттолкнула.
Лагерь, где Шаповалов отбывал срок, находился на Крайнем Севере, в Усть-Цилемском районе Республики Коми.
В письме он сообщал, что ездит на собаках и оленях, а тепло приходит к ним в год на два месяца. Это для детей его, привыкших к лошадям и быкам, к жаркому лету, было, конечно, в диковинку.
— В 42-м, — продолжает Мария Егоровна, — он должен был освободиться. Но наше село было оккупировано немцами, а он считался политическим осуждённым. Вот и держали его, неизвестно где, до 45-го года, а в 45-м он умер.
Семья так никогда и не узнала – как и по какой причине умер, где находится его могила. Ни фото, ни писем не осталось. Ничего. Был человек – и нет.
Хлебнули горя и его родные.
«Не жизнь, а радость была», — горько шутит М.Е. Дмитриенко.
— Вот говорят, это Сталина рука, — рассуждает она, всхлипывая. — А я не обвиняю Сталина. Это люди были настолько злые, что даже не подумали – трое мальчишек оставляют с мачехой… Нас стали обходить стороной. Отталкивали. Вроде мы, как мусор, понимаете? Нас не признавали. В магазин зайдёшь – относились с пренебрежением. Оборванцами звали. На улице соберутся: «Да что они? – старци (то есть, оборванцы)!»
В школе мы с братом Васей учились во вторую смену. Мама всегда наказывала: «Васька, не бросай Маню». Вечер же. Сидели в одном помещении. Он в третьем классе, я – во втором. А в коридоре нашей школы работал сапожник. Пока дети учились, обувь им ремонтировал: кому латку приделает, кому подмётку прибьёт. Вот брат и говорит: «Ты меня подожди, а я к нему загляну – подмётка отпадает, до дома не дойти. Оттуда выходит — красный, по лицу слёзы бегут: «Пойдём домой». По дороге, сколько шли – километра два – так и молчал. А дома всё матери рассказал. У сапожника ещё двое мужиков сидело. Тот спрашивает: «А чей ты?» — «Гонькив» (отца ж Егором звали, Гошкой, вот и прозвище у нас было — Гоньковы). – «Да ему и ремонтировать не стоит», — начал было один из мужиков. «А при чём тут дети?» — отрезал другой, дядько Матвей Коробко. Сапожник согласился: «Снимай обувь».
На следующий день Васька в школу не пошёл. Учёба его закончилась. Да и учиться ходили мы до первых дождей. Добираться по слякоти в школу было не в чем. Четыре класса закончил только старший, Мишка.
Матвея Коробко мама при встрече поблагодарила: «Спасибо, Матвей! Хоть немного детей защитил». Мама наша была женщиной спокойной и тихой. Работала в колхозе. Ни с кем не ругалась, не спорила. Её в деревне очень уважали!
— Как Ваша жизнь сложилась? — спрашиваю у Марии Егоровны.
— Да, ничё, — улыбнулась та. – Детки есть. А работала я «пошире лопату да подальше кидать» — на стройке. На мелких агрегатах: растворомешалке, бетономешалке, шахтоподъёмнике, кране «Пионер», растворонасосе. Горгаз мы строили, автостанцию. Потом уборщицей была.
— Ваши сестра, братья ещё живы?
— Из пяти человек детей осталась я одна.
Двое старших братьев Дмитриенко пострадали от оставленных после войны бое-припасов: старшему пальцы отсекло, среднему, Ивану, осколком ранило глаз и оторвало палец, после чего прожил он шестнадцать лет и умер совсем молодым. В Армии отслужил только Вася. Став инвалидом, Миша попал в другую серьёзную переделку. Его поймали с пустым мешком и, решив, что зарится на колхозное зерно, дали год условно.
«Как такое может быть?» — спросит читатель. Увы, может. Так было с приятельницей моей бабушки. Бригадир застукал молодую колхозницу с зерном в сапогах, – тогда все так делали, иного пути выжить у селян просто не было. Ни угрозы, ни окрики на мою бабушку не подействовали – свидетельствовать против подруги отказалась, и та всякий раз при встрече благодарила свою спасительницу: «Спасибо, Танечка!». Совсем как Дарья Шаповалова — Матвея Коробко.
— А ещё, — спрашиваю, — кто-нибудь пострадал от репрессий в Стефанидинодаре?
— А как же, вот С. о конституции ляпнул — «пошутил-посочинял»: «Конституция-проституция»… Посадили на десять лет!
— Вы, Мария Егоровна, ни на кого обиды не держите?
— Ой, нет, — хохочет. – Общаюсь, езжу (она живёт в Азове) в деревню с удовольствием.
— А почему же случилась эта история, как Вы объясните?
— Понимаете, такое было время. Власть давила на людей, притесняла. И те, кто был рядом, выслуживались перед ней, не зависимо от того, виноват человек — не виноват.
...Наверное, это тоже фактор, но не главный. Мне как-то ближе цитата Сергея Довлатова, созвучная, кстати, с первым высказыванием М.Е. Дмитриенко: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, разумеется, за дело. И всё же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?».
Рада сообщить, что пришёл отклик на мою публикацию «Сражаюсь, верую, люблю…» об Эдуарде Асадове. Галина Ивановна из села Пешково сообщила, что в конце 70-х Эдуард Аркадьевич приезжал в Азов, и в ГДК состоялся его творческий вечер. «Я вообще его очень люблю, — говорит она. – Собирала его стихи из «Роман-газеты». У меня есть две книги Асадова – они были редкостью, их невозможно было достать. Первую – «Компас счастья» — купила в 1979 году. Но её во время концерта у меня ещё не было, и поэт подписал мне «Роман-газету». Встреча с ним прошла на одном дыхании. На сцену Асадова выходила женщина, вероятно, его жена. У него повязка была на глазах, такая чёрная, широкая. Люди слушали стихи с замиранием сердца. Это состояние не передать. Зал полный. Атмосфера эмоциональная, приятная, ласковая».
Через некоторое время после нашего разговора Галина Ивановна вновь позвонила: «Села на диван, открыла книгу и не могу оторваться».
Если честно,— я слышала об этой встрече, и писать об Асадове стала с тем, чтобы в первую очередь упомянуть именно о ней. Но свидетелей её, как ни старалась, не нашла. И вот теперь могу сказать со стопроцентной уверенностью: она всё-таки была. Значит, Асадов – единственный настоящий поэт-фронтовик, из маститых, который побывал в нашем городе.
