Мы решили продолжить публикацию рассказов нашего земляка Бориса Гончарова из его книги «На перепутье». Её, следует отметить, мы обнаружили с большим трудом лишь в одной из библиотек Азова.
Из сборника 1962 года, изданного незадолго до смерти автора, редакцией выбраны произведения, посвящённые людям, как и Гончаров, попавшим в гитлеровское рабство, испытавшим каторжный труд и немыслимые муки фашистских лагерей уничтожения, а также два небольших рассказа, повествующих о мирной жизни.
Предлагаемое вашему вниманию открытое письмо «Далёкому другу, друзьям» впервые увидело свет в «Литературной газете» от 9 января 1960 года. Оно изложено в форме рассказа и адресовано бывшему пленному солдату французской армии Ламье Ноэлю из Дюнкерка и его товарищам по несчастью. Это слова благодарности за братскую помощь, которую оказывали французские солдаты шестнадцатилетнему русскому подростку. Это воспоминания о том, что происходило с нашими соотечественниками в Германии, и как относились немцы к своим подневольным работникам.
Очевидно — нашим детям надо чаще читать такие свидетельства, чтобы не было попыток оправдать фашизм и диверсии (или глупости) в Бундестаге, подобные той, что устроили в прошлом году школьники из Нового Уренгоя.
Тогда же, в далёком 1960-м году, открытое письмо было напечатано и в одном из французских журналов. Откликов на него было много – их переслали Гончарову через французское посольство. Но Ноэль и его товарищи молчали. Кто знает, может, кого-то из них не было в живых, а кто-то жил в другой стране и не читал периодических изданий.

Ноэль, Ноэль Ламье из Дюнкерка. Мой милый француз! Мой далёкий дорогой друг! Прошло семнадцать лет с тех пор, как мы расстались, но твой благородный мужественный образ всегда, как и сейчас, когда я пишу эти строки, стоит перед моими глазами.
А ты? Помнишь ли ты меня? Помнишь ли своего юного, весёлого и задиристого русского друга? Ноэль! Но если ты забыл меня, если жизнь вытравила твои воспоминания, чему я не верю, — я напомню тебе.
Вспомни осенний вечер 1943 года. В ста километрах от Берлина, в маленьком селе Готтберг, во дворе бауэра Ричарда Рихарда меня, беглеца, русского шестнадцатилетнего паренька, с тупой равнодушной жестокостью избивает огромный рыжий полицейский в медной, начищенной до блеска каске с шишаком.
Из дверей дома испуганные и злорадствующие выглядывают заросший рыжей щетиной, с губами, перепачканными табачной жвачкой, сытый хозяин и длинноносая, с неестественно ярким румянцем на фарфоровом личике его жена. Но мне нет дела до них, хотя я и знаю наверняка, что это они выдали меня полиции.
Через раскрытую дверь конюшни мне видна фигурка мужчины в форме французского солдата без погон, в безмолвном отчаянии ухватившегося руками за решетки яслей. Когда я вскрикиваю от боли или падаю от удара, у него бледнеют от напряжения смуглые узловатые руки, сжимающие дерево, и содрогаются плечи от гнева или беззвучных мужских рыданий. Меня это пугает больше, чем удары кулака и плети, и, размазывая кровь по лицу, я шепчу разбитыми губами:
— Ничего, Ноэль... Ничего, друг... Это совсем, совсем не больно...
Но вдруг моё сердце замирает. Я вижу, как у тебя мгновенно выпрямляется спина, как решительно сжимаются кулаки и безумной отвагой сверкают большие чёрные глаза на смуглом худощавом лице. И я понимаю, что ты уже не просто зритель, а солдат, идущий в атаку. Это твоя обычная боевая поза, поза боксёра, которую я не однажды тщетно пытался перенять у тебя. В какую-то долю секунды я мысленно успеваю увидеть твой всегда неожиданный удар в солнечное сплетение; сокрушительный, всем корпусом — прямо в челюсть; запрокинутое назад, искаженное болью лицо, загрохотавшую медную каску с шишаком и услышать слова, грустно сказанные тобою:
— Пленный француз.... Ударил хозяина... Расстрелял военный трибунал... Его мама пишет письма. Что отвечать?
И тогда я крикнул так, как не кричал больше никогда в своей жизни, крикнул с болью и страхом, коверкая французские и немецкие слова:
— Стой, Ноэль! Остановись, товарищ! Брат! Ради меня! Ради мамы в Дюнкерке!
Ты вздрогнул, запнулся и, уже взяв себя в руки, остановился перед полицаем, пытавшимся кованым сапогом ударить меня в бок. Ты был грозен в своём гневе. И немцы это поняли. Хозяева трусливо юркнули в дом, захлопнув двери, а полицейский осторожно опустил ногу и растерянно принялся одергивать на себе мундир.
Я сжал твои дрожащие мелкой дрожью руки, и мы, торопясь и перебивая друг друга, заговорили на одним нам понятном, смешанном языке.
Меня уводил полицейский. Ты, Ноэль, порывисто прижал меня к жёсткому сукну кителя и торопливо стал шарить по своим многочисленным, но, увы, пустым карманам.
Я понял тебя сразу: ты хотел подарить мне что-нибудь на память. К сожалению, у нас с тобой ничего не было. Но вот твоя рука нащупала во внутреннем кармане что-то твёрдое. На лице у тебя на миг, только на миг, мелькнуло колебание.
В следующее мгновение оно осветилось каким-то внутренним светом, блеснули поспешно отведённые в сторону глаза, и, вкладывая в мои руки предмет, ты дрогнувшим шёпотом сказал:
— На! Возьми!
В дешёвеньком картонном переплёте была вклеена твоя, Ноэль, фотокарточка. Прости, друг. Я тогда не оценил по-настоящему твою жертву. Только сейчас, умудрённый жизнью, я понял, что значила для тебя тогда эта фотокарточка. Я знал, что ты ею дорожишь.
Знал, что носишь её во внутреннем кармане кителя постоянно. Видел, как часто и подолгу ты её рассматриваешь. Даже мне, несмотря на постоянно оказываемое тобой уважение, вопреки своей природной деликатности, ты никогда не давал её, не осмотрев придирчивым взглядом моих рук.
Теперь я знаю, что фотокарточка была для тебя зеркалом в далёкий и потому особенно дорогой мир. Зеркалом в мир твоих грёз, в который, ты это знал лучше меня, тебе не было больше возврата.
Да и снимок пятилетней давности напоминал видение из мира Прекрасного: настолько большое было расхождение между копией и оригиналом. На фотокарточке — двадцатидвухлетний мужчина в форме французского солдата. Овальное открытое лицо. Волнистые черные волосы, благородные формы лба.
Когда ты впервые дал мне в руки фотокарточку, я не угадал, что это ты. Теперь передо мной стоял сорокалетний мужчина с суровым измождённым лицом, с изуродованной верхней губой и искривленным носом. Ни малейшего сходства.
— Кто это? — Спросил я, не отрывая восхищенного взгляда от снимка.
— Я! — просто сказал ты после небольшого колебания.
Мне не верилось. И только присмотревшись внимательнее, я увидел ту же энергичную складку между бровей, те же глубокие грустные черные глаза и те же кудри, слегка только поредевшие и блестевшие сединой, и то же сугубо индивидуальное неповторимое лицо. Да, Ноэль, это несомненно был ты. Но что от тебя осталось! Ты уловил сострадание в моём взгляде и нахмурился. Ты был горд, как обычно.
Слушай, Ноэль! Ты меня вспомнил? Вспомнил, не правда ли? Да, это я, Борис, или, как многие звали меня тогда, Морис. А теперь давай вместе вспомним всё остальное.
В Готтберге вас, военнопленных французов, было человек двадцать. Вы жили в кирпичном доме, превращённом в казарму, под охраной. Каждый из вас был закреплён за определённым хозяином, и утром вы уходили на работу, а вечером возвращались. На ночь вас пересчитывали и запирали на замок.
Утром, когда ты, как обычно, пришёл на работу к своему хозяину Ричарду Рихарду, тебе сказали, что теперь с тобой вместе будет работать русский. Ты долго жал мне руку, улыбался доброжелательно, похлопывал по плечу и много говорил.
Я был истощён, худ и бледен после побега с берлинского военного завода «Фузор».
В завтрак ты положил передо мной плитку шоколада и не отошёл до тех пор, пока я её не съел. Эту плитку шоколада ты раз в месяц получал в посылке из Красного Креста.
У тебя, Ноэль, был больной желудок, и ты не мог есть картошку, которой нас кормили.
Сколько же надо было иметь любви к человеку, симпатии к русским, чтобы, не колеблясь, отдать самое необходимое!..
(Окончание на стр. 59)
(Окончание. Начало на стр. 11)
...Как ты оберегал меня! Ты всегда брал на себя самую тяжёлую работу, заставлял отдыхать, сам работал за двоих. Ты грубо требовал у хозяйки лишние бутерброды, чтобы потом потихоньку меня подкармливать. Ты смело защищал меня перед хозяином, доводя его до бешенства заступничеством, и это всё сходило тебе благополучно только потому, что Рихард — огромный усатый бауэр питал инстинктивное уважение к твоим черным боксёрским перчаткам.
Ноэль! Это ты поставил меня на ноги. Это ты ввёл меня в круг твоих друзей. Это ты, вместе с Виктором, который часто рассказывал о старой цветущей Франции и о чудесных довоенных винах, обучал меня боксу.
А твоя пилотка! Простая прямоугольная пилотка французского солдата. С какой гордостью носил я её!
Как роднила она меня с вами, суровыми, много повидавшими защитниками линии Мажино!
А дорога Позора! Разве можете Вы забыть её? Дорогу, по которой Вас гнали в рабство, пешком, голодных и измученных, пристреливая отставших. Разве можешь ты, Ноэль, забыть войну и немца, выбившего прикладом тебе зубы и изуродовавшего лицо? Нет! Не можешь! В жизни каждого человека есть что-то незабываемое.
Вы, французы, симпатизировали мне. Не было случая, Ноэль, чтобы твои товарищи молча прошли или проехали мимо, не ответив на приветствие улыбкой, не приложив руку к пилотке. Усталые, нахмуренные лица прояснялись при виде меня. Я один имел доступ в вашу казарму, несмотря на запрещение. Вы бдительно дежурили у дверей, оберегая меня от надзирателей во время посещений. Как сердечно все вы пожимали мне руки! Как гордился ты, Ноэль, дружбою со мною! Как вы все наперебой учили меня французскому языку! Как мне, оборванцу, завидовали немцы, которых вы презрительно старались не замечать!
Теперь, когда прошло так много лет с тех пор, теперь, когда о любви уже можно рассуждать не краснея, я признаюсь тебе: что так любил вас, любил тебя, дорогой д`Артаньян моих мальчишеских грёз, любил твоих благородных друзей!
А, может, я полюбил вас ещё раньше, чем увидел? Ведь я вместе с Гаврошем бродил по Парижу, сражался на баррикадах и распевал «Марсельезу». Путешествовал со Стендалем и Флобером по милой Франции. Дрался на шпагах с гвардейцами кардинала.
И ещё любил вас потому, что мы вместе ненавидели войну и врага.
Видишь, Ноэль, я откровенен с тобой. И я не совру, если скажу, что через все испытания и превратности судьбы пронёс твой образ в своём сердце. Ты остался на всю жизнь для меня рыцарем без страха и упрёка.
...Я искал тебя. Писал в Готтберг. Искал в Берлине, куда позже входил как победитель. Писал в Дюнкерк. Но напрасно.
И вот теперь, когда приходится часто читать о совместных подвигах французов и русских в годы войны, мне вновь, ещё с большей силой захотелось разыскать тебя, мой друг, и твоих друзей. Я знаю: мы не совершили ничего героического, и писать о нас нечего. Но разве наша дружба не человечна сама по себе? Разве наши симпатии не входят корнями в извечную дружбу наших народов?
Ноэль! Ты был старше меня на одиннадцать лет. Я не знаю, где ты сейчас и жив ли. Но, если прочтёшь эти строки, —ответь мне! Ответь и ты, Виктор, ответьте и вы, товарищи по Готтбергу!

Уважаемые педагоги и школьники города и района.
Ообращаемся к вам с предложением создать при редакции «ЧИТАЙки» объединение с целью поиска информации о товарищах Бориса Гончарова – Ноэле Ламье и других. Для этого есть отличная, на наш взгляд, возможность: как известно, между Азовом и французским городом Курбевуа подписан протокол о намерении заключения побратимских связей, и наверняка французские друзья откликнутся на нашу просьбу помочь. Наш тел.: 4-09-92