Начало смеркаться. Февральский день короток. А посему хозяйки спешили ещё засветло управить скотинку — те, у которых она ещё осталась. По верхнему проулку, начинающемуся почти от церкви станицы Аксайской и упирающемуся в Дон, заспешила одна из них с ведёрком в руках и быстро скрылась на своём базу. Скрипнула дверь в сенях ближней к Дону хаты, впуская женщину, и тягучий, насквозь пропитанный водой, предвесенний воздух поплыл по-над полом в переднюю.
— Вы бы, маманя, дверь побыстрее прикрывали, а то последнее тепло вытянет, —раздался голос из полусумрака комнаты.
Степанида недовольно загремела цыбаркой, готовясь процедить принесённое молоко. Потом распорядилась:
— А ты, Дуня, встань с топчана и подкинь пару поленьев в печку, не жалей дров, ить весна на носу, да сходи по воду, пока совсем не смерклось. Всё тебя подгонять приходится. Я в твои лета уже первенца нянчила, да всю мужнюю семью обихаживала, будучи младшей невесткой.
Дочка встала с топчана, потягиваясь, и недовольно буркнула:
— Ладно, слыхали! Ты, маманя, лучше бы с энтими дойками у отца Никодима поосторожней была, а то надысь девки гутарили, што он на службу теперь постоянно опаздывает. Дескать, апосля того, как твоя маманя подрядилась у попа корову доить, он ни одной службы вовремя ещё не распочал.
От такого неожиданного упрёка, прозвучавшего из уст дочки, Степанида поначалу даже опешила — подрастерялась, а потом попыталась шлёпнуть мокрой марлей по лицу Дуняхи. Но та увернулась и, сунув ноги в валенки, пулей вылетела в сенцы, накинула полушубок прямо поверх сарафана и, схватив вёдра с коромыслом, заторопилась к Дону. И не столько по воду, а дабы переждать гнев матери. Степанида была вспыльчива, но быстро отходила. Потом, правда, плакала или смеялась — в зависимости от обстоятельств и настроя. Жили они вместе с матерью одни уже, почитай, три года. Отец Степан с братом Дуни Николаем ушли зимой двадцатого в отступ и уже не вернулись — с той поры не было от них ни слуху, ни духу.
Пробежав по скользкой, полуразрушенной ранним ледоходом кладке, Дуня зачерпнула водицу цыбаркой, подняла, распрямившись, и оцепенела. С небольшого сугроба, лежащего на льдине, прибившейся к столбцам мостка, послышался слабый стон. Девка было развернулась бежать, но любопытство всё же пересилило, и она, присмотревшись, увидела, что это вовсе и не сугроб, а человек, слегка занесённый снегом, в белом полушубке и белой папахе, глубоко надвинутой на голову, опять же, в белых бурках-катанках на ногах. Немудрено было, что Дуня спервоначалу и приняла его за сугроб. Голова казака покоилась на левой руке. Снег же под его правым боком отливал чернотой, и Дуняха поняла, что это замёрзшие сгустки крови. Она метнулась к дому, позабыв коромысло, в горячке таща по склону полную цыбарку воды, расплёскивая её на себя. Вбежав в сени, девка прислонилась к двери, сама не своя. Степанида, почуяв недоброе, заспешила к дочери, забыв о стоявшем на плите молоке.
— Што, доченька!?! Што, родная? Неужто обидел хто?
Та, чуть переведя дух, прошептала:
— Да нет, маманя. Просто там на крыге человека, пораненного, к кладке прибило, в снегу лежит и кровью подплывает — страхота такая.
Мать обняла Дуню и, поглаживая её по голове своей тёплой шершавой от работы ладонью, стала приговаривать — увещевать:
— Успокойся, Дуняша, успокойся, родная, мало ли мы за энти пять лет на мёртвых и полуживых нагляделись, пора бы тебе привыкнуть. По утру сбегаю в Совет — сообчу властям, — пущай они и разбираются.
— Да нет, маманя, он никак ишшо живой, а за ночь окончательно кончится. Надо его в хату тащить, иначе нельзя, — уже окрепшим голосом высказалась дочка.
— А ежели он из казачков — повстанцев, тогда как? — засомневалась Степанида — донесут, горя не оберёшься. На высылку пойдём.
— Нет, маманя, уже смерклось, а по нашему краю в ночи дажить дежурные по станице шастать опасаются. Когда на посиделки гурьбой идём — никого уже не встречаем. Так што, будем забирать, — решила дочь за мать.
К кладке шли осторожно, прихватив на всяк случай штыковую лопату, и не зря. Раненого уже успело прихватить ко льду морозцем, особенно с правого бока, где он прикрывал рану рукой, так что пришлось осторожно подрубить лёд и слегка подважить страдальца.
Когда тащили в гору с виду щуплое тело, то вконец выбились из сил. Немного передохнули и по пустому проулку потянули на свой баз — благо, што он был ближним к Дону, потом затащили в хату и взгромоздили на топчан поближе к печке. Подождав, пока оттает рука, прикрывавшая рану, с трудом стянули с него полушубок с прорехами от сабельных ударов, гимнастёрку и шаровары с засаленными лампасами. Одежда сильно пахла дымом. Догадка Степаниды подтверждалась — по всем признакам это был тяжко пораненный повстанец. Раздетого догола паренька бабы стали растирать шерстяными носками. Когда тело немного порозовело, стали мочить шерсть в самогон, но бесполезно — раненый звуков жизни не подавал. Хуже того — было неясно, дышит ли он. Дуня несколько раз подносила своё девичье зеркальце к его губам, но было непонятно, и эта неясность пугала женщин. Провозившись с казачком около часа, Степанида заявила:
— Всё, дочка, хватит гас жечь, привлекать к себе вниманию, — и прикрутив фитиль керосиновой лампы, уставшая, присела на лавку.
Но Дуня не сдавалась, продолжая растирать безжизненное тело, чуть не плача с досады. Наконец и она притомилась и присела рядом с матерью, вопрошая подозрительно срывающимся голосом:
— Ну маманя, ну миленькая — неужто больше ничего сделать нельзя?
Степанида посмотрела на раненого, глазом взрослой женщины. Парень был явно красив своим обветренным лицом и сухопарым жилистым телом, да и между ногами у него было всё в порядке, даже более того. «Жалко казачка, ох как жалко, такие нравятся бабам, причём всем подряд, — невольно подумалось о греховном. — А ежели у него и глаза голубые, то и вовсе беда», — и поймав себя на мысли, что думает о нём, как о живом, перекрестилась, гоня от себя непотребное наваждение. Видя, что дочка не хочет сдаваться и с надеждою глядит на неё, сказала:
— Да есть ишшо одно давнее средство, только уж дюже оно вульгарное, — и тут же стала раздеваться, велев дочке делать тоже самое, командуя — догола, родная, догола.
Поймав на себе удивлённый взгляд, объяснила:
— Его, болезного, нужно промеж нас с тобой на бок расположить, да и полежать так вместях, потеплей накрывшись и прижавшись друг к другу, и ежели он бабьего духу хоть самую малость сглотнёт, то могёт и оклематься, если, конешно, настоящий казак, а ежели нет, то назад ему и дорога, словом, под яр.
И перекрестившись, дала команду:
— Ложимся, нужно поспешать.
И видя, как дочка мостится спереди, велела:
— Ты, голуба моя, с тылов располагайся, а я спереди прилягу, — и продолжила, смутив ту окончательно, — вдруг парень всё же оклемается — и прощай твоё девичество, ить казачки шустрые ребята, а тебе ишшо замуж выходить, мне же при любом исходе терять нечего — всё потеряно давно.
Дуня на эту отповедь даже слегка покраснела, прикрыв рот ладонью, чтобы не засмеяться.
Лежали долго. Степанида уже вся упрела и засобиралась вставать, дескать, толку нету, но Дуня заскулила:
— Ну маманя, ну родненькая, ишшо минуточку потерпи...

Продолжение следует