...Лежали долго. Степанида уже вся упрела и засобиралась вставать, дескать, толку нету, но Дуня заскулила:
— Ну маманя, ну родненькая, ишшо минуточку потерпи...
И эта лишняя минутка, выторгованная Дуней, решила исход дела — именно на ней парень дёрнулся всем телом, попытался глубоко вздохнуть и тут же застонал от боли. Началось кровотечение. Женщины быстро подхватились и, мигом порвав на бинты единственную новую простыню, подготовленную заранее, наложили раненому давящую повязку на грудь. Потом Степанида разжала ему сомкнутые челюсти ножом и медленно влила в рот ложку самогона, настоянного на донском разнотравье с мёдом, тот глотнул и вскоре приоткрыл глаза. Они ярко блеснули своей синевой, освещённые печным пламенем:
«Ну, видно, конец Дуниному девичеству подходит, ежели, конечно, оклемается», — опять о женском подумалось Степаниде. И, обернувшись к дочери, она решительно заявила:
— Никуды он теперяча от нас не денется, не переживай и положись на мать. Молодой он ишшо, штобы его душе на небеса взлетать. Вон пушок на щеках и бородка чёрненькая, бритвы не знавшая, так што молись, девка, за него и меня отцом Никодимом больше не смей упрекать. Молода ты ишшо мать судить. К тому же он — вдовый и наш дальний родич через тётку Домну.
И она, как всегда неожиданно, заплакала, причитая:
— Ить мне в прошлом годе на Покрова толечко за сорок перевалило. Мне бы по прошлой жизни чичас последыша пестовать да невестку подгонять, а оно вон как всё обернулось, ни казаков рядом, ни хозяйства — всё за энти годы прахом пошло.
Дуня обняла мать, прижалась к её крупному телу:
— Прости, маманя, за глупое слово.
Но та не угомонялась:
— Дуняша, голубка моя, зазря мы в энто дело вляпались, казачок-то, — никак из повстанцев. Не дай Бог хто всё же видал, как мы его на свой баз волокли, донесут — пропадём, в списки на выселения включат, а то и вовсе в каталажке окажемся. Мы и так у новой власти на плохом счету, наши-то Степан с Николою в Туретчине отсиживаются и, по слухам, домой возвращаться боятся, видать, есть за што тут ответ держать.
— Откуда знаешь, — удивилась Дуня, — и почему от меня скрыла?
— Да на Рождество в Пригородную станицу кое-кто виттиля уже возвернулся, от них твоя крестная тётка Домна и прознала. Но в точности неизвестно, потому и молчала, штобы тебя пока не волновать и зазря не обнадёживать.
— Ну и то хорошо, што живые, — сказала Дуня и, повеселев, заявила, — и ничего, што из повстанцев, тем более и батенька не одобрил, ежели бы мы от него отказались и на крыге помирать оставили, хуже того — властям донесли.
— Ну коли так, то ты, Дуняша, от своей подруги Нюрки-комсомолки теперяча подальше держись. Штобы её, курвы в красной косынке, и близко от нашего база не было. С подлецой девка, порченая. Ей бы в своём ТОЗе спокойно сидеть и костяшками щёлкать в сухом и тёплом, а она всё вас гуртует да обо всём, што в станице происходит, выспрашивает и наверняка в Совет доносит. Ить энто она, пакость, на меня поклёп возвела, я сразу сообразила, звиткиль ветер дует, а ты и уши развесила, на веру взяла.
На посиделки в тозовский амбар Дуня ходить перестала, дескать, обиделась за поклёп на маманю. И как ни висела на заборе Нюрка, зазывая, Дуняша напрочь отказывалась. Более того, дажить на баз прекратила пускать свою подругу — станет посреди ворот в накинутом полушубке и отнекивается. Это сначала обидело Нюрку, и она, было, поостыла, а потом, особенно, когда узнала, что за станицей был бой, и многих повстанцев порубили, — насторожилась.
О том, что казачок потихоньку начал идти на поправку, стало ясно только через неделю. Всё это время Дуня отпаивала его тёплым молоком и настойками трав. Вливали ему в рот и понемногу куриного бульона, слава Богу, что десяток кур ещё оставалось на подворье некогда зажиточных казаков Евлампиевых.
Целый месяц раненый с топчана не вставал — сил не было. Кровопотеря была большой. То, что он вообще полностью не изошёл кровью, было чистой случайностью, а, может, Божьей милостью. Получив пулю в бок и упав на...
Продолжение седует
проплывающую около берега льдину, он попытался было встать, но не смог. И поняв, что это конец стал готовиться к смертному часу — лёг ничком на лёд, прошептал молитву, надвинул на лоб папаху и прикрыл рану рукой. Его быстро остывающая на морозе кровь скапливалась и примерзала сначала в ладони, а потом и в шерсти полушубка. В конце концов, образовался замёрзший сгусток крови вокруг пулевого отверстия и перекрыл течь. Это и не дало полностью изойти кровью Ване Гусеву — пулемётчику из разгромленного красным эскадроном отряда повстанцев войскового старшины Беглова.
Снег с улиц, к концу марта,..

Продолжение следует