которое тоже знает о войне не понаслышке. Оно родилось, выросло, училось и работало в те суровые годы. Было лишено детства, страдало от невзгод, видело горе и ощутило великую радость Победы. В оставшиеся до 9 мая месяцы, мне кажется, нужно и важно открыть и вести в нашей газете новую, посвященную ему рубрику, — «Дети войны».
На протяжении десятков лет дети войны были обделены вниманием государства, и мы не в силах восполнить этот пробел. Но мы можем отдать им должное иначе – публикациями.
Первым моим собеседником стал азовчанин Виктор Иванович Ковалев. Он родился в 1935 году в поселке Глубокий близ Каменска в семье железнодорожника. Многое помнит, и, несмотря на давность случившегося, о прошедшем говорит живо, эмоционально и образно. Помнит даже, что на проводах отца на фронт был одет в матроску. «Когда мне исполнилось лет сорок, — рассказывает, — я спросил у матери: «Ма, у меня матроска была?» — «Да, а ты что, помнишь?» — «Помню…»
Мы встретились с Виктором Ивановичем совершенно случайно, в палате терапевтического отделения. Он проходил лечение, а я проведывала родного человека. Быстро разговорились – мой визави оказался словоохотливым, темпераментным, общительным. И уже через пару минут я поняла, что пора включать диктофон…
Станция Глубокая превратилась в одну из самых крупных на железной дороге еще в 19 веке. Перед войной здесь уже располагалось большое железнодорожное депо – в России таких было всего два (второе – за тысячи километров, в Бурятии). И жизнь рабочего поселка была неразрывно связана с железной дорогой – его главной работодательницей и кормилицей.
— Отец у меня был поездной, — сообщает Виктор Иванович. – Сначала кочегаром, потом помощником машиниста, в войну – машинистом.
В июле 1941 года станция стала связующим звеном между фронтом и тылом. Отсюда уходили паровозы, теплушки, машинисты надолго покидали поселок, чтобы вести на запад поезда с бойцами, техникой и доставлять раненых в тыл. По словам В.И. Ковалева, железнодорожники не удостаивались статуса «ветеран ВОВ», хотя самоотверженно трудились под прицелом вражеской авиации: фашисты устроили настоящую охоту на паровозы!
— Первый раз Глубокий бомбили в 42-м году в июне месяце, — продолжает Виктор Иванович. – Мы, пацаны, играем, и гул раздается – ближе, ближе. Матери повыскакивали: «Прячьтесь!» Нам же, наоборот, хотелось посмотреть. Я помню, как в поселок от железной дороги везли убитых и раненых (вдоль нее находились бомбоубежища, которые разбомбили фашисты), как мы эвакуировались в деревню к бабушке и дедушке – в 60 км от Глубокого. Одной дорогой шли военные, гражданские. Маманя коляску с пожитками тянула, я подпихивал. А в небе вдруг появились вражеские самолеты, на парашютах спустились немцы и перекрыли шлях. Разделили нас: солдат отдельно, гражданских – отдельно. «Куда идете?» — спрашивают. – «В Шарпаевку». Смотрят: на карте есть, не брешут: «Идите».
13 января 1943 года в поселке Глубоком случилось событие неожиданное и радостное – своего рода боевой новогодний подарок. После Сталинградской битвы под нажимом Манштейна наши войска двинулись на запад и очень быстро, не дав немцам опомниться, освободили часть оккупированной территории вплоть до Каменска.
— Мы сидели в подвале, а когда бой затих, бабушка вылезла на крыльцо, и за ней я. И вдруг раздалась чисто русская речь! На улице столкнулись два наших танка, и танкисты выясняли отношения. Бабушка встрепенулась: «Наши!» В феврале, после Сталинграда, по той же самой дороге, по которой наступали, шли обратно раздербаненные немцы. Черные, в соломенных валенках. Что только на них не было напялено! И русские женщины по доброте душевной выносили им горячую воду…
В сентябре того же 43-го года Виктор Иванович пошел в первый класс.
— Школа была сожжена огнеметами вместе с ранеными румынами, — вспоминает он. — Наши солдаты уж столько горя видели, что с врагом не церемонились. И поначалу ходили мы в другое, не приспособленное под школу здание. Сорок человек сидели на полу. Писали на обертках: а-б-в-г-д. Одеты были в поддевки, бурки, фуфайки, которые шили из снятых с убитых румын и немцев шинелей. Шапок не снимали. От холода чернила стыли в ручках и не писали. На большой перемене по классу проходил дежурный и раздавал каждому по куску хлеба и маленькой конфетке. Отремонтировали школу к новому году – там уже печку топили, легче стало.
Отец Виктора Ивановича вернулся домой лишь после войны с японцами, 6 ноября 1946 года. Но и в свое отсутствие продолжал быть кормильцем семьи — государство выплачивало ей зарплату.
— Железнодорожников не обидели и после войны, — сообщает Ковалев. – Машинисты хорошо зарабатывали, около четырех тысяч, а «Москвич» стоил восемь. Особых материальных затруднений мы не знали, хотя нас в семье трое росло. Но и не шиковали. У мамы было одно праздничное и одно рабочее платье – купила их, съездив по бесплатному билету в Иваново, где не пострадали от бомбежек текстильные фабрики. И никакого шифоньера – все висело под занавеской.
Последний вопрос, который я обычно задаю свидетелям войны: помнят ли они День Победы? Как это ни покажется странным, далеко не всегда я слышу на него утвердительный ответ. А вот Виктор Иванович помнит его прекрасно, будто «безумие слез» — так он назвал этот праздник — было только вчера.
— В 9 часов вдруг взревели паровозы – а их там тьма! И как побежал народ! Организовали митинг, гулянку устроили в клубе. Железная дорога выделила огромную сумму, построили деревянные помосты, поставили застеленные бумагой столики. Железнодорожникам выделили очень хорошую премию, женам погибших тоже денег дали. Гуляли два дня. Лежали и трезвые, и пьяные!
Жизнь постепенно стала определяться. Возвращались с фронта мужчины. В деревне, где бабушка с дедушкой жили, на одном краю остался в живых только один мужчина, еще шестеро на фронт не попали. Итого семеро мужиков на 500 дворов. И вдруг откуда ни возьмись появился сапожник, безногий, на тележке. Жил по неделе у одной, второй, третьей. А через девять месяцев дети пошли. Все рыжие! И никто на это не обижался – что ты сделаешь, когда мужское население выбито…
Услышав такую одновременно горькую и жизнеутверждающую концовку, я вспомнила стихотворение Ю.П. Ремесника, где поэт – тоже дитя войны — описывает подобный эпизод и свое опаленное войной детство. Еще одно пронзительное свидетельство военных лет.
Нарождалась луна.
Умирали в кувшине кувшинки.
Во дворе у Макарихи
Снова крутили кино.
Нарушая запрет,
Окаянная грешница Нинка
Убегала к убогому
Через слепое окно.
Отъедались во сне
Нищеты подзаборные дети,
Тихо плакала мама
О чем-то заветном в саду.
Боже мой, как давно
Эта ночь разговелась на свете,
Так давно, что не помню,
В каком високосном году.
Не припомню, когда
Я по детству устроил поминки,
А детали кричат,
Словно кадры немого кино...
Лето после войны.
Плачет мама. Красавица Нинка
Убегает к убогому
Через слепое окно.